пишет уже неделю, я тоже молчу, потому что не знаю, что ей сказать. На галере моей аврал – сбежали тимлид, фронтэндер и аналитик, все остальные сидят стиснув зубы, дедлайны-то не сбежали! Голосит оунер. Вместо привычного часа я перерабатываю все три, пытаясь хоть как-то организовать процесс. Когда я выныриваю с работы молодой ночью, думаю, какие мы белочки в колесе, наше дело простое, бегаем. Будто не можем осмыслить беличьим мозгом, что мир за пределами колеса без пяти минут как прекратил быть.
Но выходные я выкраиваю и еду к Коле, мы стали даже чаще общаться. Не понимаю, чего тут больше – тщеславной надежды переубедить друг друга, смиренной надежды разубедиться самому.
Коля перестал бриться, не так, как в прошлом году, из щегольства, а просто. Он выглядит старше и суше, и я впервые чувствую, что когда-то нам исполнится тридцать, потом и сорок. Впрочем, теперь загадывать стало странно.
Коля не верит в Бога и в третью неделю отшельничества. Когда я его спрашиваю, он так и говорит, без секундного промедления. И возвращает вопрос:
– А ты веришь?
– Верю.
Коля с иронией крестится. Я продолжаю:
– Быть человеком – как быть собакой, которая понимает, что однажды умрёт. Невыносимая мысль для животного.
– Так будь человеком!
– Я и есть.
– Что такое быть человеком?
– Болтать о банальностях и искать ответ.
Коля молчит. Ранние сумерки в октябре. Сама дача на окраине, центральное освещение кончилось несколько улиц назад. Наступает ночь настоящая, с ледяной космической тьмой, с душистыми крупными звёздами. Следующая моя реплика не Коле уже, а в небо.
– Тело – утилитарный предмет, необходимый человеку для достижения бессмертия. Культ смертного тела – это культ пустоты.
Коля со скрипом открывает калитку, и я, не оборачиваясь, ухожу. Затылок мой сверлит взгляд.
***
Маме сказал – принесут повестку, возьми. Мама мне пару ласковых, потом запричитала, потом ещё пару ласковых, потом “на кого ж ты меня оставляешь”, потом совсем матом. Пила бы поменьше, может быть, просто б заплакала. Но как тут поменьше, когда жизнь такая.
Принесли в конце октября. Мама у меня послушная. Позвонила сухо – “Бумажку свою забери”. Потоп приберегла на мой очный визит. В нашей семье потоп вместо вторников, вместо завтраков, не после нас, а во время. Голубь превращается в точку в небе, та чуть дрожит и сливается с пустотой. Кто знает, вернётся ли птица в этот раз.
Написал Коле, тот спросил, расписывался ли я. Я – нет, тут только мамина закоряка. “Это хорошо”, – написал Коля. “Это всё равно”, – ответил я. Коля набрал спустя час. Мялся, путал слова, в конце концов пожелал удачи. Я ему тоже пожелал.
К Лиде я пришёл без приглашения, она сразу ничего и не спросила, просто была рада видеть. Потом ругала за то, что пропал, но будто бы и не меня, а сам случай. Будто я – чемодан, который она позабыла в автобусе, глупый такой предмет, а ситуация – того глупее. Я всё выслушал, поцеловал её в шею. И она меня поцеловала.
Когда мы кончили целоваться, я сказал про повестку. Лида начала было, потом осеклась. Молчали мы три тысячи лет. Лида поднесла мою руку к губам и чмокнула костяшки пальцев, словно маленький пажик. Смешное её кроткое благословение. Ещё пять тысяч лет помолчали. И только тогда, после, голос Лиды зазвучал как металлический, давно стоявший без дела механизм, умевший чеканить одно-единственное:
– Буду ждать.
Как мне уходить не хотелось. Любовь на шее повисла гирей, тащила на дно воспоминаний. Лида моя – как шило под сердцем. Да я ведь до военкомата ещё не дошёл, а уже раненый. Может, в Лили помещается большая часть моей души, чем в ноге, острым носом своим учуяла Лида и отхватила кусочек. И чего брешу, сам ведь всё отдал, сам.
Дорога казалась долгой. Автобус вёз меня на окраину, город вокруг медленно распадался в пыль, на лбы домов надвигались облака. В окошко стукнула первая капля, новые зачастили дробью. Начался дождь.
На остановке включил навигатор, дворы здесь одинаковые, на память надежды нет. Дождь разогнался, струями по спине побежал. Я продрог, но шёл медленно и торжественно, квартал кирпичных общажек стоял будто на вытяжку, приветствовал меня. У пристройки одного из домов темнела табличка. Сверился с навигатором – здесь. Смутно припомнил, что в соседнем дворе в точно такой же пристройке расположен кожвен. У жильцов общажек была любовь и была война, они были обычные русские люди. Пришлось очнуться, чтобы понять – мы точно такие же.
Двинул к табличке, и шаг нарастал, я чувствовал себя тяжёлым и сильным как таран. Дверная ручка была ледяная, костлявая, будто признала меня равным в рукопожатии. Я ощутил своё тело маленьким, тесным, временным, но способным к необозримому расширению. Я знал, что любой исход будет для меня благом, и потянул дверь на себя.
Дмитрий Данилов
Автомат Калашникова
Что-то в этом есть
Что-то определённо в этом есть
Что-то такое есть в том
Чтобы стрелять
Из автомата Калашникова
Служил в армии
По негероической специальности
Писаря-чертёжника
У нас был целый взвод
В штабе дивизии
Так и назывался
Взвод писарей
Такое было
Официальное название
Высокое начальство
Было совсем близко
Совсем рядом
И наши старослужащие
Иногда обращались
Товарищ подполковник
А как насчёт стрельб
Можно нам пострелять
Обычные солдаты
Нашей дивизии
Стреляли раза два за службу
И это в ГДР, в элитных войсках
А нам разрешали почаще
Писарям, крысам штабным
Подполковник Д-сюк
Мерзкая тварь
За мелкую провинность
Выгнавший меня
Из штаба дивизии
За мельчайшую провинность
Отправивший меня
В обычный полк
Как это у нас говорили
В войска
С пожеланием там повеситься
Так прямо и сказал
В лицо
Ты там, сука москальская
Повесишься
А там да
Трудно было служить
И часто опасно для жизни
(Я не повесился, наоборот
Хорошо там устроился
Отоспался, отъелся
Но это уже другая история)
Западный украинец
Он с садистическим наслаждением
Рассказывал, как в 1968-м
Давил чехов
Ему
